Неточные совпадения
Таинственные тени гуськом
шли одна
за другой, застегнутые, выстриженные, однообразным шагом, в однообразных
одеждах, всё
шли, всё
шли…
В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю
одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, «гуськом»
идя друг
за другом, спускаются по четырем ступенькам в большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами в ее задней стене, с голыми стенами, с печью и плитой в углу, у входа: очевидно — это была мастерская.
Когда
идешь по тайге днем, то обходишь колодник, кусты и заросли. В темноте же всегда, как нарочно, залезешь в самую чащу. Откуда-то берутся сучья, которые то и дело цепляются
за одежду, ползучие растения срывают головной убор, протягиваются к лицу и опутывают ноги.
Еще в страду девки
за людей
шли, все же подмога, а в остальное время все-то они вместе расколотого гроша не стоили и едва себе на
одежду заробливали.
Ромашов, который теперь уже не
шел, а бежал, оживленно размахивая руками, вдруг остановился и с трудом пришел в себя. По его спине, по рукам и ногам, под
одеждой, по голому телу, казалось, бегали чьи-то холодные пальцы, волосы на голове шевелились, глаза резало от восторженных слез. Он и сам не заметил, как дошел до своего дома, и теперь, очнувшись от пылких грез, с удивлением глядел на хорошо знакомые ему ворота, на жидкий фруктовый сад
за ними и на белый крошечный флигелек в глубине сада.
Идет он уже тысячи полторы верст, разумеется без копейки денег, потому что у Сушилова никогда не может быть ни копейки, —
идет изнуренный, усталый, на одном казенном продовольстве, без сладкого куска хоть мимоходом, в одной казенной
одежде, всем прислуживая
за жалкие медные гроши.
Потом внушается воспитываемому, что при виде всякой церкви и иконы надо делать опять то же, т. е. креститься; потом внушается, что в праздники (праздники — это дни, в которые Христос родился, хотя никто не знает, когда это было, дни, в которые он обрезался, в которые умерла богородица, в которые принесен крест, в которые внесена икона, в которые юродивый видел видение и т. п.), в праздники надо одеться в лучшие
одежды и
идти в церковь и покупать и ставить там свечи перед изображениями святых, подавать записочки и поминания и хлебцы, для вырезывания в них треугольников, и потом молиться много раз
за здоровье и благоденствие царя и архиереев и
за себя и
за свои дела и потом целовать крест и руку у священника.
Свободно вздохнула Александра Павловна, очутившись на свежем воздухе. Она раскрыла зонтик и хотела было
идти домой, как вдруг из-за угла избушки выехал, на низеньких беговых дрожках, человек лет тридцати, в старом пальто из серой коломянки и такой же фуражке. Увидев Александру Павловну, он тотчас остановил лошадь и обернулся к ней лицом. Широкое, без румянца, с небольшими бледно-серыми глазками и белесоватыми усами, оно подходило под цвет его
одежды.
Вместо того чтоб
идти присмотреть
за извергом Никиткой, Настасья Петровна проходит в зал, оттуда коридором в свою комнату, оттуда в темную комнатку, вроде чуланчика, где стоят сундуки, развешана кой-какая
одежда и сохраняется в узлах черное белье всего дома.
Следом
за ними
шли еще двое жрецов, одетых в женские
одежды.
Через несколько минут она
шла по улице слободы, решив спрятаться у Серафимы Пушкаревой,
шла — и в голове у нее вспыхивали одна
за другой обидные и протестующие мысли о том, что — вот, нужно прятаться, что Четыхер может разрывать на ней
одежду и грозить побоями ей, что над ней будут смеяться из-за связи с Девушкиным.
Музыканты, в шелковых красных мантиях,
шли впереди,
за ними граждане десяти вольных городов немецких, по два в ряд, все в богатой
одежде, и несли в руках, на серебряных блюдах, златые слитки и камни драгоценные.
— Отцу Авраамию, что до меня в Синькове священником был. Его лишили места
за… слабость, а ведь он в Синькове и теперь живет! Куда ему деваться? Кто его кормить станет? Хоть он и стар, но ведь ему и угол, и хлеба, и
одежду надо! Не могу я допустить, чтоб он, при своем сане,
пошел милостыню просить! Мне ведь грех будет, ежели что! Мне грех! Он… всем задолжал, а ведь мне грех, что я
за него не плачу.
Лесники один
за другим вставали, обувались в просохшую
за ночь у тепленки обувь, по очереди подходили к рукомойнику и, подобно дяде Онуфрию и Петряю, размазывали по лицу грязь и копоть… Потом кто
пошел в загон к лошадям, кто топоры стал на точиле вострить, кто ладить разодранную накануне
одежду.
Когда царь персидский Камбиз завоевал Египет и полонил царя египетского Псаменита, он велел вывесть на площадь царя Псаменита с другими египтянами и велел вывести на площадь две тысячи человек, а с ними вместе Псаменитову дочь, приказал одеть ее в лохмотья и выслать с ведрами
за водой; вместе с нею он
послал в такой же
одежде и дочерей самых знатных египтян. Когда девицы с воем и плачем прошли мимо отцов, отцы заплакали, глядя на дочерей. Один только Псаменит не заплакал, а только потупился.
Тихо двигалась, растянувшись длинным хвостом, эта оригинальная смесь племен,
одежд и языков. Солнце уже высоко поднялось над горизонтом и подпекало порядочно. То и дело приходилось останавливаться из-за глубоких болот. Саперы тогда устраивали мостки, набрасывая доски, и по ним переходил один
за другим отряд… По таким болотам пришлось
идти большую часть пути, и, разумеется, отряд двигался чрезвычайно медленно, делая не более версты в час.
Вот он, наконец, лес, таинственный и молчаливый.
Слава Всевышнему! Сейчас она в нем. Неприятель отстал, наконец; должно быть, побоялся засады, остановился и совещается прежде, чем въехать в лес. Зато там, впереди,
за стволами деревьев, мелькают знакомые фигуры в
одеждах защитного цвета… Вон и землянки и окопы… Наконец-то! Благодарение Господу! Всевышний помог ей благополучно добраться до них…
— Вчера ночью ко мне приходил Дато; он обещал еще раз зайти
за мною. Мы
пойдем туда, где люди ходят в белых прозрачных платьях, от которых исходит яркий свет. И мне дадут такую же
одежду, если я буду щедрым и добрым… Иной
одежды мне не нужно…
Герои, прославленные историей, ехали на белых конях;
за ними
шли философы, законодатели; хор отроков в белых
одеждах с зеленеющими ветвями в руках, предшествовали колеснице Миневры и пели хвалебные гимны.
Хор
шел в развратном виде, в
одеждах наизнанку, некоторые музыканты
шли задом, ехали на быках, верблюдах; слуги в ливреях везли карету, в которой разлеглась лошадь; модники везли другую карету, где сидела обезьяна; несколько карлиц с трудом поспевали
за великанами;
за ними подвигалась люлька со спеленатым в ней стариком, которого кормил грудной мальчик.
Двадцать второго ноября вельможи, бояре, князья, все в черной
одежде понесли тело в Москву. Царь
шел за гробом до самой церкви св. Михаила Архангела, где указал место между памятниками своих предков.
— Однако я
пойду переоденусь, сброшу с себя эту хамскую
одежду, — сказал Кржижановский и прошел в следующую
за кабинетом комнату, служившую спальней.
Вслед
за этой третьей заповедью приводится четвертая ссылка и излагается четвертая заповедь (Матф. V, 38—42; Лук. VI, 29, 30). «Вы слышали, что сказано: око
за око и зуб
за зуб. А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую. И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю
одежду. И кто принудит тебя
идти с ним на одно поприще,
иди с ним на два. Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся».
Дьячка Фортунатова, который так успешно побивал «разных лиц», даже и в монастырь не
посылали, да в этом и беды нет, потому что сряду стоит такой случай: «иеродиакону Николо-Беседного монастыря (куда назначаются пьянствующие лица белого духовенства) Палладию,
за нетрезвость, самовольные отлучки из монастыря и оскорбление настоятеля, запрещено священнослужение, ношение монашеской
одежды, и он послан в другой монастырь (тоже такой, где бес пьянства не давал братии покоя).
Затем звездочеты вздохнули, произнесли слово: «поздно» и, подхватив полы своих
одежд,
пошли быстро к своим домам и крепко закрыли
за собой свои двери.
Теперь я не могу содействовать ничему тому, что внешне возвышает меня над людьми, отделяет от них; не могу, как я прежде это делал, признавать ни
за собой, ни
за другими никаких званий, чинов и наименований, кроме звания и имени человека; не могу искать
славы и похвалы, не могу искать таких знаний, которые отделяли бы меня от других, не могу не стараться избавиться от своего богатства, отделяющего меня от людей, не могу в жизни своей, в обстановке ее, в пище, в
одежде, во внешних приемах не искать всего того, что не разъединяет меня, а соединяет с большинством людей.
После этого Мигурский сочинил письмо, которое должно было быть найдено
за обшлагом его шинели на берегу Урала, и в условленный день, вечером, он
пошел к Уралу, дождался темноты, положил на берегу
одежду, шинель с письмом и тайно вернулся домой.